Лишаев с а эстетика

1

Эстетическое послание классики можно охарактеризовать  следующим образом: 1) все, что относится к искусству, должно быть отнесено к области эстетического (это прямой смысл послания), 2) все, что может быть определено в качестве «эстетически значимого» (так называемое «эстетическое отношение»), не может выходить за границы,  установленные теми категориями, которые обнаруживаются эстетической  теорией в классическом искусстве (это его косвенный смысл, его подтекст). Для нас особенно важен второй, косвенный смысл эстетического  послания классики. Хотя многие философы XVIII—XX веков и заговаривали об «эстетике природы», но на деле (в своей исследовательской практике, в конструировании системы эстетических понятий) чаще всего исходили из опыта искусства, а не из эстетического опыта в жизни вне искусства. Отождествление эстетического и художественного происходило даже  тогда, когда философы сознательно ставили на первое место эстетику  природы, как это сделал Кант в «Критике способности суждения».  Эстетические чувства, которые Кант обнаруживает в актах восприятия природных феноменов, были хорошо известны эстетике как чувства,  культивировавшиеся в художественной деятельности.

2

Первое издание «Эстетики Другого» — Самара, 2000, второе — Санкт-Петербург, 2008.

Предисловие

Если книгу сравнить с картиной, то предисловие к ней окажется ее рамой. Назначение рамы в том, чтобы помочь читателю правильно (правильно с точки зрения автора) воспринять написанное. Обрамление должно соответствовать «картине». Точнее, тому, как понимает «сотворенное им» автор. Предисловие всегда пишется после того, как «картина» уже написана. Его задача – рефлексивное «обрамление» того, что содержит в себе красочная поверхность «холста». Понятно, что в отношениях между картиной и рамой гармония царит не далеко не всегда. Иногда рама оказывается лучше того, что она обрамляет, иногда, наоборот, автор предисловия оказывается слабее автора «картины» (книги). Вот почему чтение предисловия – это довольно рискованное предприятие, и я бы преложил читателю, если он все же решит прочесть его, сделать это после знакомства с книгой, превратив предисловие в послесловие. Впрочем, это как будет угодно читателю.

 Представленную вниманию читателя книгу, в самом общем приближении, можно определить как  размышление о границах технической цивилизации. Технизация человеческой жизни, если смотреть на технику изнутри технического отношения к миру, ограничений не имеет. Но это, конечно, не значит, что их нет в принципе. Границы ее “роста” –  это или внешние, природные границы (ограниченность природных “ресурсов”, угроза экологической катастрофы, порожденная экспансией техники, природный катаклизм космического масштаба), или границы “внутренние”, связанные с природой человеческого существа, с тем в способе его существования, что ставит безусловный предел применимости любой технологии, что принципиально не поддается рационализации и технизации, что, одним словом, “просто”, а потому не разложимо на составляющие. Техника – явление антропное, порожденное человеческим сообществом, а потому и вопрос о границах техники, поставленный не с технической, а с философской точки зрения – это вопрос о том в человеке, что не поддается техническому воспроизводству. Существует “внутренняя” граница технизации жизни, и сегодня есть все основания быть особенно чуткими к тем феноменам, в которых она себя обнаруживает. Быть может, культивирование вслушивания в то, что само, в само-данное (феноменальное) поможет сделать осознанные шаги к экзистенциальному овладению техникой.

Техника (техника индустриальная, интеллектуальная, социальная, правовая и т. д.) предполагает анонимного субъекта; технически вооруженный и деятельный  субъект противостоит любой данности. Экспансия техники вызывает потребность в философском осмыслении уже не столько априорных структур рациональной деятельности анонимного трансцендентального субъекта (“субъекта науки и техники”), сколько в таком продумывании априорных начал индивидуального опыта, которое позволило бы удержать в описании его конкретность и событийность. Сегодня перед философом стоит задача постижения не того в опыте, что можно свести к априорным формам чувственности и рассудка, но, напротив, того, что к ним не сводимо, что событийно по своей природе, а потому  (с точки зрения классического разума) случайно, неразумно. Интерес вызывают данности, которые невозможно ни свести к чему либо, ни вывести из чего-либо, то есть данности, которые обладают статусом неопределенности, событийности. Философская мысль сегодня склоняется к новой, неклассической онтологии, которая может быть понята как трансцендентальная аналитика сингулярных данностей, «точек интенсивности», то есть  к тому, что М. Хайдеггер назвал событием, Ж. Делёз – трансцендентальным эмпиризмом, а Мераб Мамардашвили – метафизическим апостериори. Двигаясь в этом философском поле, мы пытаемся дать описание чувственных данностей как точек эстетической интенсивности. Речь идет прежде всего о тех данностях, которые отмечены (для нашего чувства) чем-то особенным, чем-то, что можно определить как Другое по отношению к «чтойности» нашего восприятия.

Данное противостоит деятельностному, но данное как только наличное снимается в деятельности, легко трансформируется в объект деятельности. Есть, однако, и данности такого рода, которые могут противостоять любым попыткам их “объективации”, рационального “распредмечивания”, технологической “разработки” и утилизации. Такого рода “нераспредмечиваемые” данности можно назвать онтологическими данностями (феноменами). Ведь Бытие, поскольку оно понимается как то, что открывает все сущее в его присутствии, есть то самое, во что мы включены изначально, а потому оно в принципе не подвластно объективации и утилизации.

Отсюда ясно, что особое значение в этом контексте приобретают те данности, в которых обнаруживает себя мета-физическое, Другое и которые ускользают от попыток их объективации, от их превращения в предмет познавательной или практической деятельности. К числу таких онтологических данностей по праву можно отнести и эстетические феномены. Эстетические расположения событийны (непроизвольны). Эстетическое или есть или его нет, а потому эстетическое – это граница не поддающегося преобразованию посредством техники мира, оно трансцендентно (перпендикулярно) миру, предположенному наукой и техникой.

Ведя разговор о принципах онтологической эстетики, вникая в эстетические феномены, мы косвенным образом отвечаем на вопрос о границах технического мира, отвечаем хотя бы тем, что тематизируем тот аспект нашего бытия в мире, который о-граничивает сферу техники. Мыслящее углубление в область эстетических данностей, понятых из их онтологического истока, – это углубление  в область, которая располагается по ту сторону “мира как объекта технических манипуляций”.

Возрождение интереса к онтологии во всем размахе ее проблематики отвечает на вызов технической (информационно-технологической) цивилизации, и имеет общекультурное значение. Сам факт существования метафизики, онтологии – феномен, свидетельствующий (вместе с феноменами веры, искусства, совести, любви), что техническая цивилизация не тотальна, что мир не есть только мастерская и склад сырых материалов, но что он прежде всего – храм, пусть даже мы – в водоворотах текущей повседневности  –  этого и не замечаем.

Странно, но кому-то и сегодня кажется, что с помощью технологически точного и отлаженного, рационально-выверенного и расчетливого подхода к миру можно решить все жизненные проблемы. Ведь “новейшие технологии” обещают столь многое! Перед нами бесконечный ряд технологий: технологии связи и технологии психологические, технологии политические и образовательные, технологии компьютерные и биологические, технологии планирования и клонирования… Кажется, что с помощью техники можно сделать все, и все будет сделано, если не сегодня, то завтра. Технологии виртуализируются. Виртуальный, сделанный человеком мир порой очень трудно отличить от несделанного, от Богом данного. Технологии становятся все более гибкими, но не перестают быть технологиями. Рациональная, рассчитывающая наперед деятельность теснит со всех сторон данное, сущее, теснит “созерцательную жизнь” и своим всё возрастающим нажимом стимулирует тягу к ней. Именно этой тягой обусловлен не спадающий уже много десятилетий интерес деятельного Запада к бездеятельному Востоку, к его древней созерцательно-медитативной мудрости. Чем глубже в подполье загоняется все непосредственное, все, что может или быть или не быть, но что нельзя сделать на “заказ”, что нельзя “иметь”, тем с большей энергией человек устремляется к непосредственному, к самоданному, к настоящему. Эти (онтологические по своей направленности) противочувствие и противомыслие (противомыслие, рожденное победным движением технологически-ориентированного разума) поддерживает общественный интерес к метафизике, к онтологии и, что для нас особенно важно, – к “эстетическому” как области непосредственной данности Другого.